СТИХИ, РОЖДЁННЫЕ В ЗАСТЕНКАХ
К 215-летию поэта-декабриста Александра Ивановича Одоевского
Осенью 1837 года из далекой Сибири в Ставрополь ехали шестеро ссыльных, которым император Николай 1 «выказал милость», отправив рядовыми в Кавказский корпус. Их сдружили общее дело и общая расплата за него. Много лет они провели в Читинском остроге, где даже спать ложились в кандалах, не имея возможности нормально отдохнуть после изнурительной работы. Их вина состояла в том, что они посмели выступить против самодержавия, для чего и вышли 14 декабря 1825 года на Сенатскую площадь в столице. Вышли неподготовленными, не сумев объединить силы Северного и Южного обществ, и потерпели поражение. Но они так хотели лучшей доли для России!
Посвящение в тайну
Среди тех, кто уже подъезжал к Ставрополю, был и Александр Одоевский. В год восстания он был одним из самых молодых «возмутителей спокойствия», кого потом стали называть декабристами. За четыре года до этого события девятнадцатилетний Александр был зачислен в лейб-гвардии конный полк унтер-офицером на правах вольноопределяющихся и даже успел побывать в походе. Карьера военного была ему предназначена по рождению. Его отец, Иван Сергеевич Одоевский, происходил из знатного княжеского рода и, как многие аристократы, стал военным, несколько лет был адъютантом у самого Потемкина, а потом дослужился до генерала.
Воспитывая единственного сына в своих убеждениях, он заботился и о том, чтобы Саша получил самое лучшее домашнее образование, какое можно было тогда получить в Санкт-Петербурге. Его учителями были известные в столице преподаватели, а непременный секретарь Российской академии П. И. Соколов, обладавший универсальными знаниями, привил юноше любовь к литературе. Александр много читал и сам «баловался стишками». Этому способствовало и общение с двоюродными братьями Александром Грибоедовым и Владимиром Одоевским, которые занимались литературным творчеством. Часто бывал юный князь и в доме близкого друга Грибоедова драматурга и переводчика Андрея Андреевича Жандра. Впереди у юного князя было блестящее будущее.
Александра все любили, он был умен, образован, общителен, всегда весел и готов помочь любому, поэтому очень быстро сходился со всеми с первого же знакомства. В конце 1824 года он познакомился с писателем Александром Бестужевым, повести которого ему нравились. Бестужев ввел его в дом Кондратия Рылеева, где стал бывать и поэт Вильгельм Кюхельбекер. Такое близкое общение с известными литераторами приводило Александра в восторг. Но вскоре он узнал, что здесь ведутся разговоры не только о книгах. Пылкого юношу зажгли идеей прекрасных перемен в России, и вскоре Бестужев сказал ему: «Ты наш». Посвящение в великую тайну наполнило жизнь Александра особым смыслом. Новое дело он воспринял с воодушевлением и на замечания о возможной опасности отвечал: «Ну, что ж, и умрем! Ах, как славно мы умрем!».
«Без заблужденья – счастья нет»
В одиночной камере Алексеевского равелина Петропавловской крепости меньше всего хотелось думать о смерти. Возможно, теперь Александр осознал, что по пылкости своей ввязался в дело, которого до конца не понимал. Это приводило его в такое исступление, что он то бегал по камере с громкими криками, то прыгал с табуретки, то стучал в дверь, требуя, чтобы ее открыли, то вдруг начинал читать стихи. Обладая прекрасной памятью, он многое знал наизусть. Но рождались и собственные строчки:
Мечтаю иногда, что я поэт,
И лавров требую за плод забавы,
И дерзостным орлом лечу, куда зовет
Упрямая богиня славы:
Без заблужденья – счастья нет.
Был ли он счастлив в дни недавнего заблуждения? На чем держалась его вера в правое дело? После первых дней отчаяния он немного утих, но на допросах то дерзил, то нарочно путался в показаниях, чем вызывал гнев государя и всей Следственной комиссии. Но он был так молод, что не мог не сожалеть о потерянной беспечной жизни, о сломанной карьере, о возможности овладеть искусством литератора.
Занимая в Петербурге один семь комнат, Александр с готовностью принимал друзей. Бывало, что они приходили без него и дожидались, когда он явится с дежурства в Зимнем дворце или с бала. Год назад и Грибоедов жил у него, сочиняя свою пьесу «Горе от ума». Александр с друзьями не раз переписывал страницы, помогая автору. Теперь Александр Сергеевич далеко, а узник, сломленный отчаянием, пытался добиться смягчения приговора и посылал царю письма с просьбой о милосердии: «В самом деле, в чем моя вина? Ни одной капли крови, никакого злого замысла нет на душе у меня. Я кричал, как и прочие; кричал «ура», но состояние беспамятства может послужить мне оправданием». На вопрос царя, чего хотел, состоя в обществе, отвечал: «Лучшего порядка в управлении». Но император выдвигал свой аргумент: зачем присягал нынешнему управлению? Он изменил присяге! И этому человеку доверяли охрану царского дворца! Наказание было суровым: двенадцать лет каторги с лишением звания и чинов. Одоевский принял его со смирением, сумев признать неизбежность безысходности.
Вечером первого февраля 1827 года его, Нарышкина, братьев Беляевых, закованных в цепи, посадили каждого в отдельные сани с конвойными и повезли по улицам столицы. Проезжая мимо великолепного дома министра внутренних дел Кочубея, сквозь ярко освещенные окна они увидели танцующих, услышали музыку. Когда немного отъехали, вдруг раздался голос Одоевского, громко звучавший в морозной тишине: «Открылся бал. Кружась, летели четы младые за четой…». Сани ехали медленно, Александр продолжал сочинять, но вместо описания блестящего бала узники услышали: «Весь огромный зал был полон остовов… Все были сходны, все смешались…Плясало сборище костей». На остановке товарищи подошли к Александру и старались заучить стихи. А сам автор, возможно, именно тогда понял, что он может заставить себя не жалеть о прошлой жизни. Позже он напишет Владимиру Одоевскому: «Я люблю побеждать себя».
Каторга — колыбель творчества
Брат А. Бестужева Михаил отмечал: «Каземат нас соединил вместе, дал нам опору друг в друге… и доставил моральную пищу для духовной нашей жизни». Разрешенные книги и журналы чаще всего приходили к Одоевскому – их присылал отец (мать умерла давно), они становились общим достоянием, как и деньги или вещи. Александр охотно делился с друзьями всем, чем мог. Это был всегда «милый Саша», как его называли друзья по несчастью. Но любили его еще и за то, что он, преодолевая уныние, воодушевлял товарищей, как они отмечали, «не давал умереть душе». Прекрасно зная историю и литературу, Одоевский устраивал своеобразные лекции и, конечно, читал свои стихи – именно там, на каторге, и получило настоящее развитие его творчество. «Я почти никогда не кладу своих стихов на бумагу», — писал он отцу в ноябре 1833 года. Это делали за него друзья, потому и дошли до нас главы из поэмы «Василько», «Славянские девы», «Умирающий художник», «Бал», «Элегия» (на смерть Грибоедова), «Струн вещих пламенные звуки» с его знаменитой строкой «Из искры возгорится пламя» (ответ на послание Пушкина)… Современники рассказывали, что оба этих стихотворения ходили по Иркутску в рукописных списках. То, что сохранили друзья по каторге, было издано через много лет после смерти Александра Ивановича.
Одоевский был мастером импровизации. Назимов, сидевший рядом с ним, когда они подъезжали к Ставрополю, увидав пролетающих над ними журавлей, сказал Александру: «Приветствуй их!» Поэт немного подумал и стал говорить: «Куда несетесь вы, крылатые станицы?» Так родилось одно из лучших его стихотворений.
«Мир сердцу твоему»…
В Ставрополе, ожидая назначения в действующую армию, Одоевский коротал вечера в компании, которая собиралась у литератора Сатина. Там однажды он познакомился с Лермонтовым. Они быстро сошлись, несмотря на разницу в 12 лет. Их соединила не только любовь к поэзии, но и чисто дружеская тяга, которую трудно чем-либо объяснить. Вместе они долго путешествовали по Кавказу, добираясь в часть, которая находилась неподалеку от Тифлиса, вместе по пути посетили могилу Грибоедова и его молодую вдову, оба посвятили ей стихи: Лермонтов – «Кинжал», Одоевский – «Соловей и роза».
Лермонтова переводили в другой полк, уезжая, он посоветовал Александру проситься летом на Воды. Тот так и сделал. Получив разрешение, он прибыл в Пятигорск, где в тот момент было несколько его друзей по каторге, тоже помилованных, в том числе Розен. Андрей Евгеньевич записал все стихи Одоевского и теперь сверил с ним тексты. «Полное собрание стихотворений Александра Ивановича Одоевского (декабриста)» он издал в 1883 году.
Короткий отпуск кончился, и служба продолжилась неподалеку от Лазаревской. Сюда летом 1839 года пришло Александру известие о смерти отца. Он лишился поддержки единственного близкого человека. О своей утрате Александр Иванович написал Михаилу Назимову, а в конце добавил: «…Чувствую, что не принадлежу к этому миру». В самом деле, он вскоре заболел лихорадкой. Друг по каторге Николай Лорер и доктор Николай Майер, с которым Александр познакомился еще в Ставрополе, накануне навещали его и уговаривали ехать с ними в Крым, но он отказался.
15 августа 1839 г. А. И. Одоевского не стало. В память о нем в Лазаревской установлен его бюст на постаменте. Лермонтов, узнав о смерти друга, написал поэму «Сашка», где есть такие строчки: «Он был мой друг. Уж нет таких друзей… Мир сердцу твоему, мой милый Саша!»
Для поклонников русской литературы стихи опального поэта никогда не потеряют своей исторической ценности как свидетельства мужества и свободолюбия людей, мечтавших о лучшей доле для родины.
Идиллия ДЕДУСЕНКО
